Двадцать восемь  смертей и кое-что еще.

Мы все умрем

Самоубийство первое.

Умирать не страшно. Особенно, когда сам делаешь этот выбор. Выбор  есть всегда. И кто говорит, что нет другого выбора, лишь не может или не хочет заплатить эту цену. У всякого выбора есть цена. У моего выбора оказалась такая цена. Старенькое охотничье ружье. И тяжеленая пуля, которую я сам аккуратно снарядил в добротную латунную гильзу. Сменил капсюль, отмерил и засыпал порох, аккуратно вырезал пыж из новенького пальто, пальто уже мне без надобности будет, вкрутил пулю и обжал ее специальным устройством. Хорошее устройство, тоже старое. Покупное, но усовершенствованное отцом. Вставил патрон в ствол. Пересел в глубокое кресло. Что ж, все.

Пристроил приклад ружья на пол, плотно прижав ступнями, справа и слева. Как странно, тело уже чужое, как будто уже покинуто. Так. Подбородок на ствол, примериваюсь так, что бы пуля прошла снизу вверх и сразу разрушила мозг. Хорошо. Так правильно. Немного неудобно к спусковому крючку тянутся, но это ненадолго. Нажимаю. Обычно тяну, но сейчас крючок расположен так, что нужно нажимать.

Капсюль мелко взрывается, запуская цепную реакцию воспламенения пороха. Я вижу это внутренним зрением, неким образом чувствую и вижу все, в мельчайших деталях. Кто-то говорит что, вся жизнь проносится перед глазами. Не знаю. У меня ничего не пронеслось. Я вижу, как огонь в латунной гильзе лижет пыж и толкает его вперед, как пыж плющится о тяжелую пулю и пуля не выдерживает. Начинает двигаться вперед, толкаемая пыжом, огнем и пороховыми газами. Пуля начинает вращаться, в нарезном стволе.

И тут я с отчетливой ясностью вижу иной выбор. Выбор с другой ценой. Я передумал. Не хочу. Выбор другой. Цена другая. Передумал. Но цена уже была уплачена. И пуля, медленно вращаясь, натянула кожу на шее, разорвала ее и стала настойчиво и неотвратимо раздвигать и курочить плоть, продвигаясь сквозь язык, нёбо туда... вверх. Кожу приятно лизнуло теплым воздухом.  Но я передумал.

Послесмертие. Я уже не чувствовал пулю. Не видел внутренним взором. Тело. Мое тело полулежало в глубоком кресле. Голова откинулась и под подбородком в запекшейся, обгоревшей плоти чернела дыра, из которой обильно шла кровь.  Я не стал осматривать голову, мне стало все равно. Ружье не упало, а застряло меж безвольных рук и мертвых коленей. Но мне уже все равно, я передумал.

Самоубийство второе.

Приятно лежать в чуть подогретой воде, изредка шевеля ногами, что бы теплая волна окатывала подбородок и попадала на губы. Вода густо-розовая и остро пахнет кровью. Моей кровью. Руки онемели, и я не могу ими двигать. Сквозь густо-розовую воду я вижу длинные полосы на запястьях, сквозь них в воду красным облачком выходит кровь.

Кажется это не самый плохой способ, свести счеты с жизнью. Раз другие счеты свести не удалось. Экономика не прощает ошибок, строгие цифры не любят вольностей. По всей стране прокатилась волна самоубийств, прыжок с крыши, горсть снотворного, пуля в висок, проходящий поезд. Я отмел все эти способы, как крайне неэстетичные и приводящие к дополнительным хлопотам окружающим. Кому понравится тело, размазанное по асфальту или опаздывающий поезд? И еще это должно быть очень больно.

А так – теплая вода, острая бритва, немного односолодового виски. Мое тело найдет горничная. Я оплатил ей один выход на работу, после увольнения. Найдет, опознает, вызовет полицию. Все просто. Прощальных записок не писал. Кому? Кредиторам? Совету директоров? «В моей смерти прошу винить непреложные законы свободного рынка и деляг с Уолл-Стрит». Глупо. Других близких людей у меня не было. Работа не предполагала сближение с кем бы то ни было. Две открытки на Рождество. Родители. Одна от них, другая – им.

Почему так? Не знаю. Блестящее образование, только высокие баллы, только лучшие консультанты, никаких отвлечений. Где был допущен просчет? Почему так? Не знаю. Уже тяжело собраться с мыслями. Это конец.

Послесмертие. Что же это я разлегся! Вода уже остыла. У меня же совещание. Быстро, точно и аккуратно, впрочем, как и всегда. Встал, вытерся, оделся. Каплю французского парфюма, «оу-де-колон» как они это называют. Все. Я на совещании. Какие все серьезные. Ну да, ну да, положение сложное, но обычно наши совещания начинаются с чей-либо шутки. Но не сегодня. Что ж приступим. Они начали говорить, все разом. И я слышал всех вместе и каждого в отдельности. Я все понимал. И понял, где допустил ошибку. Очень стыдно, впервые в жизни, очень  стыдно. Хотя нет, в жизни мне никогда не было стыдно. В жизни – нет.

Самоубийство третье.

Послесмертие. Висельников хоронят за оградой кладбища. Вместе со сбродом всяким, нехристью и пришлыми. Это правильно, от века так заведено. Не нам и нарушать. А все ж таки обидно, немного. Ходишь, тут по краешку и видишь, как там, к ним и цветов принесут и в положенный день стопочку с хлебушком положат, яиц поднесут. Оно конечно, есть нам ни к чему, а все же обидно.

Вот и хожу я с нехристями и пришлыми, тут по краешку. Иногда двумя-тремя словами перекинемся, да и все. Не положено разговаривать тут. Заговоришь с кем, так какая-то сила, шмяк тебя, обратно в гроб и лежишь, пока не отпустят. Так что говорить ни с кем нельзя. А иногда и не заметят, что заговоришь, но боятся все. Осторожничают.

Сам с собой говорить, это можно. Хочешь, в небеса криком кричи, хочешь, грехи свои перечисляй да кайся. А без отпущения, так и будешь ходить неприкаянным. Вон, внутри то, тоже не сразу наверх забирают. Кто годами ждет, а кто и не приходит, до кладбища и забирают. А там всех батюшка и причастил и отпел. Поди и угадай, что и как.

Вот и хожу я, грехи свои перечисляю. А что их перечислять-то. Вот он, самый мой главный грех - самоубийство. Вроде как, отнял то, что Богом даровано, да отцом с матерью. Богом главнее, конечно. А то что, страдал ты при жизни сверх меры, это в расчет не берется. Мера не тобой положена, не тобой мерена, так что, терпи. А как тут терпеть, когда заживо гнить начинаешь, смрад уж пошел... Эх, и вспоминать не хочется!

Приходила матушка тут, постояла у могилки моей постояла-поплакала да и ушла. Я как раз внизу был, держали меня. Как отпустили, наверх скорее. Нет, ничего не оставила. Уж потом, заметил, как отец бродит. Внутри оградки бродит. Значит и он тоже. Но, не как я, Господь прибрал. Да и быстро его наверх подняли. Вишь как, а и пил, и бил, и гулял. Тоже обидно.

А что обидно-то. Не ждал я такой жизни, не ждал. Что бы и больно, и слезно, и впроголодь порой. Вот и обидно, не справедливо это. Вот поговорил, сам с собой, вроде и полегчало пока. А там видно будет.